ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ

Владимир Ильич Ленин сидел в своем кабинете в Смольном и при тусклом свете зеленой настольной лампы что-то сосредоточенно писал. За его спиной, по левую сторону от книжного шкафа, висела политическая карта юга России. То и дело он отвлекался от писанины, разворачивался к карте и делал на ней пометки красным карандашом. Дела в тот год шли превосходно. Адмирал Колчак пойман и расстрелян. Казачье востание на Дону целиком и полность подавленно. Остатки добровольческого корпуса бежала из Новороссийска в Крым. На западе полным ходом идет подготовка наступления на Польшу. На столе, помимо лампы, огромного рогатого телефона, вороха бумаг и канцелярских принадлежностей – стакан чаю в серебряном подстаканнике и тарелка с бутербродами. Время от времени Владимир Ильич не глядя протягивал руку к тарелке, наспех откусывал от бутерброда, так же не глядя брал стакан с чаем, запивал. На столе затрещал телефон. Владимир Ильич вздрогнул и порывистым движением снял трубку. - Ленин на проводе. В трубке торжественно забубнил женский голос. С полминуты Владимир Ильич молча слушал, морщась, словно от зубной боли. Затем, оборвав голос на полуслове, бросил в трубку: - Пустяки, пустяки… Наденька, ну я же просил: на работу только в случае крайней необходимости... Не стоило, право же… Трубка снова забубнила, уже обиженно. - Ну хорошо, хорошо, давай отметим, - уже примирительным тоном ответил Владимир Ильич. - Но только в узком кругу! Чтоб ни делегатов, ни ходоков, ни прочей рвани даже близко! Луначарских пригласи, Камневых. Свердловых. Блюмкина позови, если трезвый. Феликсу Эдмундовичу я сам сообщу… А Троцкий пускай утрется, ха-ха-ха! Водочки накажи доставить, шампанского, хересу. И насчет закуски распорядись. Балычок, икорка, горячее... ну и еще что-нибудь, на твое усмотрение. И обязательно чтоб были малосольные грибочки! Страсть как их люблю! Салют! Владимир Ильич положил трубку, побарабанил пальцами по столу. Затем отодвинул стул, встал из-за стола и подошел к окну. Оттепель в этом году началась на месяц позднее обычного. Хотя Нева уже вскрылась, и день был залит ласковым апрельским солнышком, местами еще виднелся грязновато-серый талый снег. На дворе у костра толпились, притопывая и пыхтя цигарками, солдаты и матросы. Над костром дымился котелок с нехитрой солдатской снедью. На входе, возле мешком с песком, позевывал у пулеметной точки молодой матросик. Владимир Ильич с хрустом потянулся, сделал несколько гимнастических упражнений. Затем подошел к столу, подцепил с тарелки остатки бутерброда с куском нежно-розовой буженины, с аппетитом откусил, пожевал, хлебнул остывшего чаю из стакана с подстаканником, сел за стол и вновь углубился в работу. *** Смеркалось. На Петроград спустились мокрые промозглые сумерки. Лужи и остатки снега заключил в свои объятия все еще по-зимнему крепкий северный мороз. Владимир Ильич погасил зеленую лампу, сладко зевнул. Надев пальто и водрузив на голове кепку, вышел в коридор. Возле кабинета Дзержинского остановился, прислушался. Из-за закрытой двери доносились раскаты органной музыки. «Токката и фуга ре минор, вступление.» - узнал Владимир Ильич. Он постучал, и, не дождавшись ответа, приоткрыл дверь и наполовину просунулся в проем. Дзержинский сидел с закрытыми глазами, развалившись на кресле и, закинув ноги в хромовых сапогах на стол, помахивал в такт музыке «маузером». Напряжение первых фраз композиции передавалось дальше, распространяясь на все более широкие музыкальные пласты. По мере того, как высокий драматический накал набирал обороты, Дзержинский медленно возводил руки к потолку и откидывал голову назад. На финальных аккордах к пассажам и секвенциям фуги добавился высокий фальцет Дзержинского: «Да, курва, да!». Палец, лежащий на спусковой скобе пистолета судорожно задергался. Пластинка сделала последний оборот, и музыка затихла, оставив после себя в пространстве чувство величия и духовной возвышенности. Тишину нарушали лишь холостой скрип иглы граммофона и сухие хлопки спускового механизма разряженного «маузера».

- Развлекаетесь, батенька? - с ехидцей в голосе спросил Владимир Ильич. Дзержинский вскрикнул, резко дернулся в кресле, издал неприличный звук, сбросил ноги со стола, смахнув чернильницу, и грязно ругнулся по-польски. Чернильница, стукнувшись о пол, заляпала содержимым хромовые сапоги Дзержинского и укатилась под диван. - Вы бы, Владимир Ильич, стучались, прежде чем войти. Дзержинский спрятал маузер в кобуру на бедре, достал из кармана френча носовой платок и, чертыхаясь, стал оттирать сапоги от чернил. - А Вы бы, Феликс Эдмундович, завязывали с кокаинчиком, - парировал Ильич, посмеиваясь. - Притупляете революционную бдительность! Наоборот, обостряю, - криво усмехнулся Дзержинский. Очистив сапоги, он швырнул испачканный платок в урну и, опустившись на четвереньки и оттопырив тощий зад, стал выуживать из-под дивана чернильницу. - Надежда Константиновна решила сегодня небольшой домашний банкет организовать, - перешел к делу Владимир Ильич. -Вот, решил пригласить вас лично. - А по какому поводу торжество, позвольте полюбопытствовать? - буркнул из под дивана Дзержинский. - А вы, батенька, на календарик-то посмотрите. Дзержинский выудил, наконец, чернильницу, встал с колен, два раза чихнул от забившейся в нос пыли, подошел к отрывному календарю, висевшиму на стене, посмотрел на дату: «22 апреля, четверг, 1920 год.» Дзержинский вопросительно посмотрел на Владимира Ильича. - Ладно, не буду вас пытать, - усмехнулся Владимир Ильич, подошел к Дзержинскому и по-свояковски хлопнул того по плечу, - день рождения у меня сегодня, Феликс Эдмундович. По новому стилю. А посему извольте сегодня отужинать с нами, в скромном семейном кругу. - Поздравляю, - буркнул Дзержинский, поставил чернильницу на стол и застегнул верхнюю пуговицу френча. -Вы, Владимир Ильич, как восторженный гимназист, право же. Нашли время. - Да не хотел я ничего праздновать, это все Надежда Константиновна организовала, -начал оправдываться Ильич. - Я по привычке хотел отказаться, сославшись на дела. Обиделась. Все тебе, говорит, Володенька, революции да мировые пожары, уж который год одна сплошная борьба, а в семейном кругу уж сколько не сидели, с самого Цюриха. Женщины, что с них взять. А и правда ведь, уж сколько лет не позволял себе такой роскоши. Так что, Феликс Эдмундович, прошу ко мне в авто, и никаких возражений! Дзержинский подошел к вешалке, накинул на плечи серую шинель, а на голове водрузил картуз. Затем вернулся к столу, и взял портсигар, до половины наполненный белым порошком. Вопросительно посмотрел на Владимира Ильича. - Э, нет батенька, - добродушно захихикал Ильич и пригрозил Дзержинскому пальцем. - Порошочки я с 18-ого года не трогаю. А то помните, было дело, как мы с вами и с Урицким экспроприированным добром так утрескались, что я потом на броневичок полез, тезисы зачитывать перед солдатней. Вы меня насилу сняли тогда. А впрочем... К черту, давайте дорожку. Могу себе позволить в день рождения. *** В приподнятом настроении духа Владимир Ильич и Феликс Эдмундович спустились с крыльца во двор, где их уже дожидался шофер, который хлопотал возле капота «Форда». - Домой, - коротко бросил Ильич, усаживаясь вместе с Дзержинским на заднее сиденье. По дороге Ильич задумчиво смотрел в окно, на темные пустынные улицы Петрограда. Вдруг что-то привлекло его внимание в сером мраке. На мостовой, прислонившись спиной к телеграфному столбу, сидела закутанная в лохмотья фигурка, возле которой лежала, скрючившись, еще одна, покрупнее. - А ну-ка, голубчик, остановите, - хлопнул владимир Ильич водителя по плечу.

Приблизившись, Владимир Ильич распознал в фигурке поменьше чумазого мальчонку, лет восьми. Мальчик плакал навзрыд, грязными кулаками растирая по лицу слезы. В лежащей возле него фигуре в сером драном пальто угадывался женский силуэт. - Ты что тут делаешь, в темноте? И кто это тут с тобой? – заботливо склонился над ребенком Ильич. - Мамка.. Мамка это… легла и не встает. Голодаем мы… И топить нечем... А сестренка… сестренка младшая… два дня назад... от тифа… - сквозь хлынувшие слезы мямлил мальчик. - А ну, перестань реветь! – разгорячился Владимир Ильич. Он терпеть не мог слез. -А отец где? -А папку… папку… белые порубилииии…- еще пуще прежнего разревелся малыш. Ленин нахмурился и потеребил бородку, с которой на лацкан пальто ссыпались остатки кокаина. Вдруг лицо его просияло, он стал сосредоточенно рыться в карманах, бормоча под нос невнятные проклятия. - Вот! Держи! – Ленин с улыбкой протянул мальчику заскорузлый пряник. Мальчик дрожащей рукой принял подарок, хлюпая носом и все еще роняя слезы на подмерзшую мостовую. - Спасибо, дяденька. - Не за что. Маму слу...– начал было Ильич, но осекся, и вяло закончил: -в общем, веди себя хорошо. Ильич потрепал мальца за грязную щеку, и поспешил к машине, потирая озябшие руки. -Н-да… Разруха, - обратился к задремавшему Дзержинскому Ильич, кутаясь в пальто на скрипучем кожаном сидении. - Народец-то поистрепался, Феликс Эдмундович, - продолжал мысль Ильич. -Выдержит ли? А то эдак и революцию не с кем будет заканчивать, - хохотнул Владимир Ильич. - Выдержит, пся крев, - процедил Дзержинский. - А вы бы, Феликс Эдмундович, не фуги слушали в рабочее время, а лучше бы занялись своими прямыми обязанностями - ликвидацией беспризорников! - опять начал горячиться Ильич. - Ликвидируем, курва, - криво усмехнулся Дзержинский, машинально погладил кобуру. - Да я не о том. Приемники-распределители хорошо бы организовать. Дзержинский буркнул что-то неразборчивое в ответ, затем закутался в шинель и надвинул на глаза картуз. Ему было хорошо и тепло. Ему не хотелось говорить о делах. Ему хотелось поскорее попасть в теплую уютную квартиру, где добрая Надежда Константиновна уже наверняка собрала на стол. *** В светлой и натопленной квартире Владимира Ильича было весело и шумно. Стол украшали запотевшие бутылки с водкой и шампанским, пузатые бутылки с хересом из царских погребов, тарелки с мясной нарезкой, сырами, вазочки с красной и черной икрой, разносолы и любимые Владимиром Ильичом малосольные грибочки. На горячее подавали целиком запеченого поросенка в хрене и пироги с семгой. Сам Владимир Ильич был необычайно бодр, весел, много шутил и рассказывал анекдоты. В разгар вечеринки, когда подавали десерт, кофе и ликеры, Владимир Ильич вынул из сигарного ящика - подарок Свердлова - длинную сигару, отошел к окну, закурил. Комната наполнилась сладким ароматным дымом кубинского табака. Накинув на плечи плед, Владимир Ильич смотрел в окно, попыхивал сигарой, мелкими глотками отпивал кофе, и думал о чем-то своем. Ночь окончательно обволокла Петроград. На небе светила полная луна. По пустым мерзлым улицам гулял ветер. Откуда-то доносились приглушенные одиночные выстрелы. Где-то выли не то собаки, не то волки, не то люди. Владимир Ильич поежился, тщательнее укутался в плед и поспешил вернуться к гостям.